Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— Замолчи, сука, замолчи, ведь не умерла же ты! Замолчи, не то еще получишь!
Потом обернулась ко мне и, поправив платок на голове и одернув платье, сказала:
— А теперь я пойду.
Шепотом спросила: «Не знаете, где этот обсосок, которого Думитру привез? Похож на него?»
— Он гуляет с Марией.
— Ухожу я, барышня. Уж не обессудьте. Не умрет она. Только кости у нее размягчатся. Пойду.
Уходя, она еще раз плюнула в ее сторону.
Выйдя на улицу, она внимательно своими большими глазами осмотрела двор, так что ни один уголок не ускользнул от нее. Потом тихо подошла к забору, отделявшему ее от желанной земли, и, приставив руку к глазам, чтобы защитить их от слепящего солнца, долго глядела. Тяжело вздохнула, покорно и безнадежно. Вернулась под навес, выпила кружку воды, вытерла рот тыльной стороной ладони и ушла размеренным и решительным шагом.
Флоаря, точно кошка на страже, увидев, что в доме стихло, поднялась с земли, отряхнулась от золы, в которую ее швырнула Войка, бросила на меня враждебный взгляд и вышла, не сказав ни слова. Дойдя до ворот, запричитала: «Горе ты мое горькое! Где же ты, родимая моя матушка!»
Бабы высыпали на дорогу и окружили ее. Флоаря ушла с ними вместе, причитая и рассказывая. Одна из баб, постарше, истово крестилась. На дороге остался только мальчуган, который валялся в пыли рядом с собакой. Он вдруг схватил камень, швырнул его в собаку и со смехом наблюдал, как собака, повизгивая, убегает от него. Пронзительный голос Флоари смешивался с собачьим визгом. Потом все стихло.
*
Вернувшись домой, Думитру вошел ко мне в комнату и сказал:
— Явилась полоумная! Всю деревню взбаламутила. Вот скажу жандармам, пусть они ее схватят да проучат как следует.
— Никогда этому не поверю, Думитру. И она не поверит.
Он рассмеялся:
— Может, жандармы и откажутся, зато я ее проучу!
— Делай как хочешь! Но лучше бы ты Войку уважил, землю ей дал да сказал, чтобы домой возвращалась. Это ведь и ее дом? Так ведь? Разве она его не выстрадала?
Думитру упорно молчал. Казалось, он слушает из вежливости, а то, что слышит — сущие пустяки в сравнении с тем, что ему известно.
Он спросил:
— А мальчишку-то она видела?
— Нет.
Думитру призадумался, нахлобучил шапку и вышел. Я слышала, как он возится у очага, разводит огонь, наливает в котелок воду, ругает собаку, которая норовит войти в дом. Потом он вышел во двор и позвал: «Мария, Мария! Эй, Мария!», а минуту спустя:
— Где тебя носит?.. Совсем очумела? Уж обед, а тебе и дела нет, что барышня с голоду помирает.
— Да иду я.
— Иду… А если бы я не кликнул? Ион и тот больше тебя о барышне думает.
— Небось я лучше твоего знаю, что мне делать и когда кормить барышню. Не все же обедают спозаранку, в десять утра!
Она больно задела Думитру. Напомнила ему, что обедает поздно, как господа, не то что мужики.
Думитру сердито буркнул: «Ну, ну!» — и снова вошел в дом.
Я слушала в полном изумлении. Почему именно сегодня Думитру проявляет такую заботу обо мне? Участницей чего собирается сделать? Несомненно, у него была какая-то задняя мысль.
На следующий день, после обеда, несмотря на самую страдную пору, Думитру оделся, словно в праздник, и сообщил нам, что у него какое-то дело в Комане. Я подозревала, что он идет к Войке. Прибить ее? Помириться с ней?
XI
Шаг за шагом, заложив руки за спину и выпятив живот, Ион рядом со мной прогуливается вдоль двора. Он поглядывает на мои белые туфли, — таких он ни у кого никогда не видел. Когда я останавливаюсь, он наклоняется и внимательно их разглядывает.
— Что такое, Ион?
Поставив свою маленькую босую ногу рядом с моей, он говорит:
— Глянь.
— Что?
— Ничего.
— Ты хочешь такие туфли?
— Да.
— Я тебе куплю.
— Купи.
— Только не сейчас, когда я поеду в Бухарест.
Он удивленно смотрит мне в глаза.
И снова шагает рядом со мной, заложив руки за спину, внимательно наблюдая за переступающими белыми ногами.
*
Ион сидел на полу посреди моей комнаты.
Он взял коробку с пудрой, влил в нее одеколон и теперь перемешивал все зубной щеткой.
Рассердившись, я крикнула:
— Что ты сделал?
Он ответил, искоса поглядывая на меня:
— Мамалыгу для коти…
Встал, виновато глядя на свои ноги и пытаясь их спрятать. Я тоже случайно взглянула на его ноги. Он вымазал их водой с мелом — так, как по его наблюдениям, чистят туфли…
Видя, что я смеюсь, он с гордостью показал мне их:
— Глянь!
Теперь ноги «барашка», обычно такие грязные и заскорузлые, были действительно белые. Мел прекрасно впитался в жесткую кожу.
Поняв, что я не стану его ругать, он поднял на меня глаза, и я увидела, что личико у него неузнаваемо преобразилось: он его покрасил!..
Губы были красные, и все лицо до самых ушей и до кончика носа было красным, одежда — в пудре, толстый слой пудры лежал на бровях и ресницах, весь он был белый, точно мельник. Он глядел на меня, захлебывался от смеха и повторял без конца:
— Как ты! Глянь, как ты!
XII
Прямая дорога без боковых улочек проходит через всю деревню. Дома стоят боком к дороге, лицом на восток. Когда входишь в деревню со стороны шоссе, домики повернуты к тебе спиной. Домики — маленькие, сплетенные из прутьев, обмазанные желтой глиной, крытые камышом. Кажется, что здесь живет какое-нибудь африканское племя. В начале деревни, около поля, несколько тропинок ведут к развалинам. Там вначале стояла деревня, но разливы Няжлова заставили жителей переселиться выше, а на старом месте остались лишь цыгане, рыбаки и кузнецы, да нищие. Но когда идешь обратно по той же дороге, внешний вид деревни оказывается совсем другим: дома видишь со стороны фасада: белые, с разрисованными цветами наличниками, с уютной завалинкой, с чисто выметенным двором.
Удивительное сходство существует между душой крестьянина и расположением деревни: сочетание дикости и примитивности с внутренним спокойствием и душевной чистотой. Чтобы понять их, надо проникнуться их жизнью.
Когда жатва в разгаре, село совершенно пусто: крестьяне обедают в поле, чтобы не терять времени на дорогу.
Они уходят рано утром с узелком в руке и серпом на плече. Бабы — с грудными детьми на руках. Дома остаются под присмотром стариков и собак. Дети, которые еще не могут работать, целый день проводят у реки.
Все
